Неточные совпадения
Предстояло атаковать на пути гору Свистуху; скомандовали:
в атаку! передние
ряды отважно бросились вперед, но оловянные солдатики за ними не последовали. И так как на лицах их,"ради поспешения", черты были нанесены лишь
в виде абриса [Абрис (нем.) — контур, очертание.] и притом
в большом беспорядке, то издали казалось, что солдатики иронически улыбаются. А от иронии до крамолы —
один шаг.
Бетси, одетая по крайней последней моде,
в шляпе, где-то парившей над ее головой, как колпачок над лампой, и
в сизом платье с косыми резкими полосами на лифе с
одной стороны и на юбке с другой стороны, сидела
рядом с Анной, прямо держа свой плоский высокий стан и, склонив голову, насмешливою улыбкой встретила Алексея Александровича.
Из театра Степан Аркадьич заехал
в Охотный
ряд, сам выбрал рыбу и спаржу к обеду и
в 12 часов был уже у Дюссо, где ему нужно было быть у троих, как на его счастье, стоявших
в одной гостинице: у Левина, остановившегося тут и недавно приехавшего из-за границы, у нового своего начальника, только что поступившего на это высшее место и ревизовавшего Москву, и у зятя Каренина, чтобы его непременно привезти обедать.
Левин Взял косу и стал примериваться. Кончившие свои
ряды, потные и веселые косцы выходили
один зa другим на дорогу и, посмеиваясь, здоровались с барином. Они все глядели на него, но никто ничего не говорил до тех пор, пока вышедший на дорогу высокий старик со сморщенным и безбородым лицом,
в овчинной куртке, не обратился к нему.
На
одной было заглавие: «Философия,
в смысле науки»; шесть томов
в ряд под названием: «Предуготовительное вступление к теории мышления
в их общности, совокупности, сущности и во применении к уразумению органических начал обоюдного раздвоения общественной производительности».
Но там, где Мельпомены бурной
Протяжный раздается вой,
Где машет мантией мишурной
Она пред хладною толпой,
Где Талия тихонько дремлет
И плескам дружеским не внемлет,
Где Терпсихоре лишь
однойДивится зритель молодой
(Что было также
в прежни леты,
Во время ваше и мое),
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков
Из лож и кресельных
рядов.
Он весел был. Чрез две недели
Назначен был счастливый срок.
И тайна брачныя постели
И сладостной любви венок
Его восторгов ожидали.
Гимена хлопоты, печали,
Зевоты хладная чреда
Ему не снились никогда.
Меж тем как мы, враги Гимена,
В домашней жизни зрим
одинРяд утомительных картин,
Роман во вкусе Лафонтена…
Мой бедный Ленский, сердцем он
Для оной жизни был рожден.
Тарас видел, как смутны стали козацкие
ряды и как уныние, неприличное храброму, стало тихо обнимать козацкие головы, но молчал: он хотел дать время всему, чтобы пообыклись они и к унынью, наведенному прощаньем с товарищами, а между тем
в тишине готовился разом и вдруг разбудить их всех, гикнувши по-казацки, чтобы вновь и с большею силой, чем прежде, воротилась бодрость каждому
в душу, на что способна
одна только славянская порода — широкая, могучая порода перед другими, что море перед мелководными реками.
Она приникла к изголовью дорогих сыновей своих, лежавших
рядом; она расчесывала гребнем их молодые, небрежно всклоченные кудри и смачивала их слезами; она глядела на них вся, глядела всеми чувствами, вся превратилась
в одно зрение и не могла наглядеться.
Сказав это, он взвалил себе на спину мешки, стащил, проходя мимо
одного воза, еще
один мешок с просом, взял даже
в руки те хлеба, которые хотел было отдать нести татарке, и, несколько понагнувшись под тяжестью, шел отважно между
рядами спавших запорожцев.
Уже не видно было за великим дымом, обнявшим то и другое воинство, не видно было, как то
одного, то другого не ставало
в рядах; но чувствовали ляхи, что густо летели пули и жарко становилось дело; и когда попятились назад, чтобы посторониться от дыма и оглядеться, то многих недосчитались
в рядах своих.
Не хотели гордые шляхтичи смешаться
в ряды с другими, и у которого не было команды, тот ехал
один с своими слугами.
Если бы не
ряд крыш, он различил бы
в окне
одного дома Ассоль, сидящую за какой-то книгой.
Склонившись над водою, машинально смотрел он на последний розовый отблеск заката, на
ряд домов, темневших
в сгущавшихся сумерках, на
одно отдаленное окошко, где-то
в мансарде, по левой набережной, блиставшее, точно
в пламени, от последнего солнечного луча, ударившего
в него на мгновение, на темневшую воду канавы и, казалось, со вниманием всматривался
в эту воду.
Оба сидели
рядом, грустные и убитые, как бы после бури выброшенные на пустой берег
одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его так любят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, что
в ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, и вдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал и сознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.
Живем
в одном городе, почти
рядом, а увидишься раз
в неделю, и то
в церкви либо на дороге, вот и все!
Ветер. Все двери настежь, кроме
в спальню к Софии.
В перспективе раскрывается
ряд освещенных комнат, слуги суетятся;
один из них, главный, говорит...
Вдоль стен стояли стулья с задками
в виде лир; они были куплены еще покойником генералом
в Польше, во время похода;
в одном углу возвышалась кроватка под кисейным пологом,
рядом с кованым сундуком с круглою крышкой.
Двадцать пять верст показались Аркадию за целых пятьдесят. Но вот на скате пологого холма открылась наконец небольшая деревушка, где жили родители Базарова.
Рядом с нею,
в молодой березовой рощице, виднелся дворянский домик под соломенною крышей. У первой избы стояли два мужика
в шапках и бранились. «Большая ты свинья, — говорил
один другому, — а хуже малого поросенка». — «А твоя жена — колдунья», — возражал другой.
В большой комнате на крашеном полу крестообразно лежали темные ковровые дорожки, стояли кривоногие старинные стулья, два таких же стола; на
одном из них бронзовый медведь держал
в лапах стержень лампы; на другом возвышался черный музыкальный ящик; около стены, у двери, прижалась фисгармония,
в углу — пестрая печь кузнецовских изразцов,
рядом с печью — белые двери...
У окна сидел и курил человек
в поддевке, шелковой шапочке на голове, седая борода его дымилась, выпуклыми глазами он смотрел на человека против него, у этого человека лицо напоминает благородную морду датского дога — нижняя часть слишком высунулась вперед, а лоб опрокинут к затылку,
рядом с ним дремали еще двое,
один безмолвно, другой — чмокая с сожалением и сердито.
Остались сидеть только шахматисты, все остальное офицерство, человек шесть, постепенно подходило к столу, становясь по другую сторону его против Тагильского,
рядом с толстяком. Самгин заметил, что все они смотрят на Тагильского хмуро, сердито, лишь
один равнодушно ковыряет зубочисткой
в зубах. Рыжий офицер стоял
рядом с Тагильским, на полкорпуса возвышаясь над ним… Он что-то сказал — Тагильский ответил громко...
К постели подошли двое толстых и стали переворачивать Самгина с боку на бок. Через некоторое время
один из них, похожий на торговца солеными грибами из Охотного
ряда, оказался Дмитрием, а другой — доктором из таких, какие бывают
в книгах Жюль Верна, они всегда ошибаются, и верить им — нельзя. Самгин закрыл глаза, оба они исчезли.
С бурной быстротой, возможной только
в сновидениях, Самгин увидел себя на безлюдной, избитой дороге среди двух
рядов старых берез, —
рядом с ним шагал еще
один Клим Самгин.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей домов и становились
в полукруг; несколько человек стояло
рядом с Самгиным, и
один из них тихо сказал...
Вдоль решетки Таврического сада шла группа людей, десятка два,
в центре, под конвоем трех солдат, шагали двое:
один без шапки, высокий, высоколобый, лысый, с широкой бородой медного блеска, борода встрепана, широкое лицо измазано кровью, глаза полуприкрыты, шел он, согнув шею, а
рядом с ним прихрамывал, качался тоже очень рослый,
в шапке, надвинутой на брови,
в черном полушубке и валенках.
— А
один… человек сорвал, вцепился ногтями
в затылок толстому
рядом со мною и вырвал кусок… кость обнажилась. Он первый и меня ударил…
Нет, Любаша не совсем похожа на Куликову, та всю жизнь держалась так, как будто считала себя виноватой
в том, что она такова, какая есть, а не лучше. Любаше приниженность слуги для всех была совершенно чужда. Поняв это, Самгин стал смотреть на нее, как на смешную «Ванскок», — Анну Скокову,
одну из героинь романа Лескова «На ножах»; эту книгу и «Взбаламученное море» Писемского, по их «социальной педагогике», Клим ставил
рядом с «Бесами» Достоевского.
— Как все это странно… Знаешь —
в школе за мной ухаживали настойчивее и больше, чем за нею, а ведь я
рядом с нею почти урод. И я очень обижалась — не за себя, а за ее красоту.
Один… странный человек, Диомидов, непросто — Демидов, а — Диомидов, говорит, что Алина красива отталкивающе. Да, так и сказал. Но… он человек необыкновенный, его хорошо слушать, а верить ему трудно.
Самгин видел пред собою голый череп, круглое лицо с маленькими глазами, оно светилось, как луна сквозь туман; раскалывалось на
ряд других лиц, а эти лица снова соединялись
в жуткое
одно.
В углу комнаты — за столом — сидят двое: известный профессор с фамилией, похожей на греческую, — лекции его Самгин слушал, но трудную фамилию вспомнить не мог;
рядом с ним длинный, сухолицый человек с баками, похожий на англичанина, из тех, какими изображают англичан карикатуристы. Держась
одной рукой за стол, а другой за пуговицу пиджака, стоит небольшой растрепанный человечек и, покашливая, жидким голосом говорит...
— Какая же здесь окраина?
Рядом — институт благородных девиц, дальше — на горе — военные склады, там часовые стоят. Да и я — не
одна, — дворник, горничная, кухарка. Во флигеле — серебряники, двое братьев,
один — женатый, жена и служит горничной мне. А вот
в женском смысле —
одна, — неожиданно и очень просто добавила Марина.
Самгин слушал не ее, а тихий диалог двух людей, сидевших за столиком,
рядом с ним;
один худощавый, лысый, с длинными усами, златозубый, другой —
в синих очках на толстом носу, седобородый, высоколобый.
Тесной группой шли политические, человек двадцать, двое —
в очках,
один — рыжий, небритый, другой — седой, похожий на икону Николая Мирликийского, сзади их покачивался пожилой человек с длинными усами и красным носом; посмеиваясь, он что-то говорил курчавому парню, который шел
рядом с ним, говорил и показывал пальцем на окна сонных домов.
Стояли они
в два
ряда, царь спрашивает
одного: «Ваша фамилия?» — «Набгольц».
Старик объяснил ему, что поезд
в Ригу только
один, утром. Этим он как бы оглушил Самгина, уничтожил его желание поучать, вызвал
ряд существенно важных вопросов...
Появились пешие полицейские, но толпа быстро всосала их, разбросав по площади;
в тусклых окнах дома генерал-губернатора мелькали, двигались тени,
в одном окне вспыхнул огонь, а
в другом,
рядом с ним, внезапно лопнуло стекло, плюнув вниз осколками.
Черными пальцами он взял из портсигара две папиросы,
одну сунул
в рот, другую — за ухо, но
рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
Один из штатских, тощий, со сплюснутым лицом и широким носом, сел
рядом с Самгиным, взял его портфель, взвесил на руке и, положив портфель
в сетку, протяжно, воющим звуком, зевнул. Старичок с медалью заволновался, суетливо закрыл окно, задернул занавеску, а усатый спросил гулко...
«Вот еще
один экзамен», — вяло подумал Клим, открывая окно. По двору ходила Спивак, кутаясь
в плед,
рядом с нею шагал Иноков, держа руки за спиною, и ворчал что-то.
У стены прислонился черный диван с высунувшимися клочьями мочала, а над ним портреты Чернышевского, Некрасова,
в золотом багете сидел тучный Герцен, положив
одну ногу на колено свое,
рядом с ним — суровое, бородатое лицо Салтыкова.
С той поры он почти сорок лет жил, занимаясь историей города, написал книгу, которую никто не хотел издать, долго работал
в «Губернских ведомостях», печатая там отрывки своей истории, но был изгнан из редакции за статью, излагавшую ссору
одного из губернаторов с архиереем; светская власть обнаружила
в статье что-то нелестное для себя и зачислила автора
в ряды людей неблагонадежных.
Ночные женщины кошмарно навязчивы, фантастичны, каждая из них обещает наградить прогрессивным параличом, а
одна — высокая, тощая,
в невероятной шляпе, из-под которой торчал большой, мертвенно серый нос, — долго шла
рядом с Климом, нашептывая...
Опускаясь на колени, он чувствовал, что способен так же бесстыдно зарыдать, как рыдал
рядом с ним седоголовый человек
в темно-синем пальто. Необыкновенно трогательными казались ему царь и царица там, на балконе. Он вдруг ощутил уверенность, что этот маленький человечек, насыщенный, заряженный восторгом людей, сейчас скажет им какие-то исторические, примиряющие всех со всеми, чудесные слова. Не
один он ждал этого; вокруг бормотали, покрикивали...
Чем дальше, тем ниже, беднее становились кресты, и меньше было их, наконец пришли на место, где почти совсем не было крестов и
рядом одна с другой было выковыряно
в земле четыре могилы.
Начал он рисовать фигуру Марины маленькой, но постепенно, незаметно все увеличивал, расширял ее и, когда испортил весь лист, — увидал пред собой
ряд женских тел, как бы вставленных
одно в другое и заключенных
в чудовищную фигуру с уродливыми формами.
Бальзаминов. Ах, маменька, не мешайте! Представьте, маменька, я, бедный молодой человек, хожу себе по улице, и вдруг что же? И вдруг теперь поеду
в коляске! И знаете, что мне
в голову пришло? Может быть, за Пеженовой сад отдадут
в приданое: тогда можно будет забор-то разгородить, сады-то у них
рядом, и сделать
один сад. Разных беседок и аллей…
— Ты опять «другие»? Смотри! — сказал он, погрозив пальцем. — Другие
в двух, много
в трех комнатах живут: и столовая и гостиная — все тут; а иные и спят тут же; дети
рядом;
одна девка на весь дом служит. Сама барыня на рынок ходит! А Ольга Сергеевна пойдет на рынок?
Часто погружались они
в безмолвное удивление перед вечно новой и блещущей красотой природы. Их чуткие души не могли привыкнуть к этой красоте: земля, небо, море — все будило их чувство, и они молча сидели
рядом, глядели
одними глазами и
одной душой на этот творческий блеск и без слов понимали друг друга.
Он, во имя истины, развенчал человека
в один животный организм, отнявши у него другую, не животную сторону.
В чувствах видел только
ряд кратковременных встреч и грубых наслаждений, обнажая их даже от всяких иллюзий, составляющих роскошь человека,
в которой отказано животному.